Барнс готовился к этому часу тщательно, методично выстраивая вокруг своего личного сокровища идеальный мир. Не испугать. Не шокировать. Не отвернуть от себя. Он проверяет каждую мелочь вроде ткани постельного белья и бирок на одежде, выбирает картинки за окном, указывает, какую передачу лучше пустить по радио, и очень показательно не видит понимающего взгляда Романовой. Рыжая молчит, только появляется время от времени, принося высокому начальству еду и новости от Пэггс, что уже не может подняться с кровати. Даже ради того, чтоб своими глазами увидеть возвращение их Стива. Стива, которого не было целую жизнь, семь десятков лет. Годы не пощадили Маргарет, превратив в самую благообразную старушку на памяти Джеймса, особенно из тех, что еще могли держать в руке пушку и прострелить если не голову, то хотя бы колено. Последнюю в мире, кто звал его «Баки». Барнс знал, что ей немного осталось, месяцы, а может, недели. Если не дни. Ему бы провести с ней время, с лучшей и самой любимой женщиной в жизни, названной сестрой, напарницей, коллегой, но у Картер-Суза были свои собственные дети, выводок внуков и даже правнуки. Очень шумная семья – полная чаша.  А у Барнса весь мир был заперт в скорлупу, имитирующую сороковые. Его куцая семья, то, что после стольких лет имело значение большее в его глазах, чем щ.и.т. в частности, вся Америка и весь гребанный Земной шарик в целом.
  Центр его Вселенной спал, смежив длинные, по-девичьи загнутые ресницы. Такой красивый, прямиком из прошлого, не состарившийся ни на год. Барнс сидел в кресле - тоже прямиком из сороковых - с книжонкой какой-то на коленях, притащенной опять же Романовой. Чтоб не скучал. Можно подумать, он сможет. Можно подумать, он отведет глаза хоть на миг. Он даже не знает, что там такого написано на обложке. И на каком языке.
  Стив спал. Мерно поднималась грудь, отмеряя вдохи и выдохи. Та самая грудь, которую он помнил еще цыплячей, та самая грудь, что в клетке ребер несла сердце слишком большое. Сердце, ради которого он выжил когда-то в Аззано. Грудь, к которой он прижимался щекой и ухом, слушая биение сердца, обретшего наконец подходящее размаху личности вместилище. Это было так давно… Барнс сглатывает ком в горле непрошенный, пытаясь успокоиться пропускает пальцы сквозь отросшие пряди волос. Он не стал состригать их, пока просто не мог, хотя и стоило бы. Он гладко выбрился, но пару–тройку дней назад, пока еще ценный груз не прибыл в Нью-Йорк. Сейчас его хватало только на то, чтоб уйти в соседнюю со «спальней» ванну, оставив дверь открытой, чтоб в зеркале всегда видеть отражение. Не свое. Стива. И право слово, отросшие волосы не самое большое изменение, что постигло его тело. Маскировочная сетка скрывала бионику, младший Старк убрал характерное жужжание предыдущей модели, но то, что Стив заметит и это Барнс не сомневался. Сопляк всегда видел его насквозь.
  Он ждал. Как верный пес, просто не мог оторвать взгляда, оторвать себя. Не сейчас, пока Стив так беззащитен. Не сейчас, когда он может в любой момент проснуться. И будет думать, что Барнс разбился насмерть в горах тех ледяных. Он не мог так поступать с ним, но мог, имел полное на то моральное право, поступать так со страной и миром. В конце концов, Фьюри большой мальчик и не развалит щ.и.т. за те пару недель – а быть может месяцев –  что у бессменного директора наконец образовался отпуск по семейным обстоятельствам. А если развалит… Романова была протеже Барнса и его же карающей дланью уже не первый год, скользила затянутым в черный кевлар/строгий костюм призраком, улыбалась губами, выкрашенными в кроваво-алый, сверкала яркой зеленью глаз, преданная учителю своему до последнего закутка заблудшей души, зовущая его отцом наедине. Он не сомневался в ней. Как не сомневался в том, что Стив очнется вот-вот.
  Дрогнули ресницы.
  Дрогнуло сердце, казалось, забывшее как биться еще в сорок четвертом.
  Джеймс молчал, завороженно наблюдая как медленно Стив садится на кровати, точно пытаясь понять что же произошло и почему он не на борту той самой злополучной «Валькирии». Горло перехватывает стальной хваткой и все, на что он оказывается готов, так это вдохнуть рванно, звуком этим привлекая внимание к себе.
  -С добрым утром, Сопляк, - в голосе больше хрипоты, чем должно быть, но плевать. На все плевать, когда Роджерс оборачивается, смотрит своими невозможным взглядом и Барнс снова пропадает как в шестнадцать, насмерть сраженный первой и единственной своей любовью.

В глазах Стива бесконечное небо летнего Бруклина и неверие. Удивление. Восторг.  У Барнса сердце обрывается от нежности, когда Роджерс нетвердой походкой к нему идет, едва не падает, но идет. К нему. Их как магниты тянет друг к другу на каком-то ином уровне, тянет так, что сопротивляться ни сил, ни желания. Джеймс плавно поднимается на ноги, инстинктивно пряча искалеченную руку, но не успевает сделать и шага навстречу, когда друг падает как подрубленное дерево. Вековой дуб, не остановить, не смягчить удар. И Барнс тоже падает, не удержав равновесие, на гребанное кресло, явно не из сороковых, раз не треснуло под весом здоровенного мужика и его мгновенного испуга.
Но он все-таки слишком долго живет на этом свете. И он подозревал подобную реакцию, потому что так же примерно принял весть о том, что Стив - его Стиви, его сопляк, его детка, его ебнутый герой – направил вражеский самолет во льды и, вероятнее всего, погиб при столкновении. Только тогда он едва не сломал руку Пегги, стискивая ее, умоляя сказать, что это все шутка, ошибка, самый жестокий розыгрыш, да хоть месть всех обманутых женщин мира, но только не правда. Барнс мягко, но непреклонно стискивает подбородок Стива пальцами правой руки, заставляя оторвать мокрое лицо от светлой ткани льняных брюк.
-Это я, Стив. И я жив. Как и ты, - произносит уверенно, смотря в глаза и закрепляя фразу спокойным поцелуем. Теплые сладкие губы. Ему так хочется вспомнить все оттенки вкуса их поцелуев, вспомнить, как это, желать кого-то больше, чем дышать. Но Роджерс еще слишком слаб. Не столько физически, сколько эмоционально. Нельзя давить. Джеймс хмурится строго, строя ту самую рожу, с которой отчитывал друга каждый раз, когда тот нарывался на трепку на от слишком уж превосходящего противника, - Еще раз попробуешь самоубиться, я тебя еще раз достану с того света и лично удушу. Усек? Теперь иди сюда.
А потом улыбается, привставая с кресла, чтоб отодвинуть его и сесть на пол, как когда-то в детстве, притянуть пропажу свою к груди, пальцы запуская в волосы золотисто-русые, вдыхая аромат кожи. Он дома. Наконец, спустя столько лет, он по-настоящему дома.
-Говард меня нашел. Представляешь, этот сукин сын вмонтировал в наши часы датчики слежения. А потом Пегги нагнула русского генерала и имела его мозг изощренно, пока меня не выдали им на руки, - Барнс тихо шепчет, не упоминая, что выдали его не полным комплектом, уже успев поковыряться в теле безымянного солдата, умудрившегося выжить там, где и десятой доли ущерба хватило б чтоб сдохнуть обычному человеку. Он успокаивающе поглаживает пальцами вдоль позвоночника, как когда-то после самых тяжелых приступов астмы, но уже без возможности пересчитать каждый позвонок, - а ты свои часы выронил, растяпа. Компас, главное свой дурацкий не потерял, а часы профукал. Простофиля.
Ох, как он бушевал, когда ему принесли оборванные наручные часы Стива, поднятые со дна океана. Будь тогда Роджерс рядом, точно бы лишился пары зубов, пускай сыворотка потом восстанавливает как хочет. Но его рядом не было. Его нигде не было, как и чертовой «Валькирии», огромного, казалось бы, воздушного судна. Зато теперь он был в его руках и сил злиться, ругать взаправду, не находилось. Джеймс целует скат шеи любимого, просто прижимается губами и жмурится так крепко, что голова кругом идет. Знает, что надо быть сильным, хотя бы сейчас, за них обоих, позволить пережить Стиву первое удивление, дать освоиться в новом, куда как более сложном, мире, но это оказывается выше него. Больше, чем он может нести на своих плечах. Хотя бы сейчас.
-Я искал тебя. Так  д о л г о  искал, Стиви,- полузадушено хрипит он и стискивает двумя руками, стискивает со всех своих суперсолдатских сил. Не боясь сломать, зная, что только Стив и может выдержать подобное. Только ему и дано чувствовать, как намокает светлая ткань футболки там, где в нее сидит, уткнувшись лицом, Джеймс Б. Барнс. А по радио играет трансляция какая-то спортивная, он пытается прислушаться, чтоб успокоиться, и понимает, что сегодня точно кое-кто вылетит с работы: в идеальной картинке, скорлупе заботы, что он выстраивал для Стива охеренная такая трещина. На тот матч бейсбольный они с ним ходили вместе, орали до хрипоты с трибун, недовольные результатом. Глухое раздражение вспыхивает ярко. Плечи напрягаются и раздается слишком отчетливый щелчок механизма в локте. Он отрывает лицо от плеча любимого и чуть улыбается, смотря в глаза, - Заметил уже, да? Спрашивай.

Пальцы Стива в волосах ощущаются правильно. Прочесывающие от корней они расслабляют, успокаивают, дают возможность просто вдохнуть воздуха и оторвать лицо от порядком намокшей ткани футболки, что так идеально подчеркивает разворот мощных плеч. Барнс едва слышно фыркает, вспоминая и дорогу домой после того матча и шипение друг на друга, обиженное молчание, что переросло в одно движение друг навстречу другу, едва закрылась дверь. Ему страшно представить, что он бы не помнил этого. Как бы он тогда жил?
Но пальцы Стива не задерживаются в его волосах, скользят по лицу, вызывая безотчетное желание податься ближе, приластиться, впитывая эти прикосновения жадно, каждый миллиметр чужой кожи чувствуя отчетливо. Наивно было бы полагать, что он не заметит. Тем более, когда касается внешне целой кожи, а натыкается на прохладу металла. Джеймс грустно улыбается и кивает, отстраняясь ровно на такое расстояние, чтоб второй – живой – рукой деактивировать маскировочную сеть. Открыть доверчиво Роджерсу самую маленькую из неприглядных своих тайн.
- Мы оба живы, Стиви. По-настоящему. И теперь я никому не позволю отобрать тебя, слышишь? – он осторожно сжимает его пальцы своими и подставляет для рассмотрения протез, блестящий так, что можно пускать солнечных зайчиков. Со звездой на плече, точной копией капитанской, изображенной на щите самого Стива. Он произносит с мягкой улыбкой, не скрывая нежной гордости за успехи крестника, - Это высоко функциональный протез, передовые технологии. Тони сделал мне его где-то полгода назад. Когда я упал, то раздробил кость так, что собрать не смогли. Русские и не пытались особо, наверное. Не помню. Мне кололи морфий, чтоб я не просыпался. Очнулся в госпитале, а у постели Пегги. Она сказала, что ты…Господи, Стив, о чем ты только думал? Нет, не отвечай, я понял о чем. А прошло… Шестьдесят шесть лет прошло, родной. Нам теперь под сотню. И да, летающие автомобили все-таки есть, но очень у немногих.
Барнс улыбается чуть, позволяя любимому переварить информацию, давая время обдумать следующие вопросы, в том, что они будут он не сомневается. Но выяснять все сидя на полу уже кажется глупым. Он поднимается и намекающе тянет за собой Роджерса, отступая к кровати. Ложится как давным-давно в бруклинские холодные ночи, когда осенние ветра выстужали их маленькую квартирку и все, что у них было - общее тепло под одним тонким одеялом. И тяжесть головы Стива на груди Джеймса.
- Мы выиграли войну в сорок пятом. Потом немного пободались с русскими. Люди побывали на Луне, а Янклз один разок вышли в финал, но опять все продули. Появились хорошие лекарства и едва стала получше. В шестидесятые случилась сексуальная революция, как итог женщины теперь имеют равные права с мужчинами, а за однополые отношения можно не бояться загреметь в психушку. И, право слово, мы с Пэггс очень старались, когда проворачивали все это, но никому не говори, секретная информация, - он шепчет тихо, чуть смешливо, успокаивающе скользя пальцами живой руки по загривку любимого, рисуя круги и цепляя короткие светлые волоски, просто не в силах заставить себя убрать руки, - Она, кстати, замуж вышла. Фамилию двойную взяла, прикинь? Но Суза не против был, разрешал нашей Королеве Виктории практически все. Представляешь, они старшего сына Стивом назвали. Второго хотели Джеймсом, но, слава Богу, родилась девочка. Жаклин. Старк тоже женился и, что удивительно, не на своем раздутом эго. И я готов признать, что Говард был еще весьма скромным парнем, по сравнению со своим сыном. Но Тони тебе обязательно понравится.
Он прикасается губами к светлой макушке и улыбается довольно. Да, за последние годы нового случилось столько, что сразу и не расскажешь. Во многом углядеть можно было и его руку, но разве это имело какое-то значение? Для Джеймса все эти почти семь десятков лет слились в один невнятный ком, пустое время, когда он не мог ощущать-видеть-слышать Стива рядом. Время, когда ему оставалась только вера.